Был час, когда над городом очистилось небо. Аэроптеры исчезли, как будто их разметало ураганом. И только на головокружительной высоте мчались голубыми призрачными сигарами далекие дирижабли, и смутный гул моторов глухо перекатывался в ослепительной синеве.
Затихли кольца административного центра, научных учреждений и аудиторий, исчезло движение в жилых районах, пусто стало в радиальных улицах-бульварах и кольцевых парках. Грохоча на мостах, проносились изредка пневматические поезда, как бы спеша догнать пролетевшие раньше передовые колонны.
Население города переселилось в этот час в сектор коммунального питания.
Там, где цепь искусственных озер замыкает кольцо городской черты, гремела музыка. Нестройный шум, крики, говор и смех, мешаясь с музыкой, летели над голубыми искрящимися под солнцем озерами. По берегам сквозь зелень густой листвы глядели в воду открытые веранды ресторанов, и белые скатерти столов отражались в синеве озер. Берега кишели народом. Доносился стук ножей, звон стаканов, взрывы хохота.
В обеденный час, когда магнитогорцы, оставив дела, сошлись поболтать за обедом с друзьями, посидеть и отдохнуть за беседой, над пустынным городом показался оранжевый аэроплан, цвет которого говорил о его экстренном назначении. Описав круг, аэроплан спустился на крышу воздушного вокзала, и тотчас же из кабины вышел человек, одетый в желтый кожаный костюм. Он уверенным шагом прошел под стеклянный навес и остановился перед огромной картой Магнитогорска.
На эбонитовой доске концентрическими кругами лежал распланированный город. Середину плана занимало кольцо административного центра, откуда радиальные бульвары-улицы разбегались в стороны, пронизывая кольцо научных аудиторий, институтов, университетов и академий и кольцо публичных библиотек, музеев, читальных зал и дворцов для занятий, детского городка и больниц. Сплетение этих радиальных авеню в широких кольцах соприкасалось с кольцом огромных парков, садов отдыха, театров, концертных зал, телекинодворцов, спортивных площадок и гимнастических домов. Немного дальше голубой краской сверкало кольцо озер, с нанесенными светлыми кубами ресторанов, буфетов, закусочных, столовых, универсальных распределителей и огромных фабрик-кухонь. Широкая полоса, окрашенная в зеленую краску, -кольцевой парк, - опоясывала город, за чертой которого плотными квадратами лежали кольца жилых помещений, бассейнов и коммунальных бань, соприкасающиеся с хордой гигантских отелей для приезжающих. Все это было обведено широчайшим зеленым кольцом. Здесь город кончался. Самое последнее, значительно отдаленное от города кольцо - индустриальный пояс - лежало по краям эбонитовой черной доски, держа Магнитогорск в бетонных объятиях фабрик и заводов, гигантских механических прачечных и автоматических станций, транспортирующих по подземным дорогам все необходимое для города. В южном и северном углу краснели эллипсисы иногородных товарных вокзалов.
Человек в кожаном пальто скользнул взором по плану и наклонившись взял в руки автоматический путеводитель. Собственно говоря, искать пришлось недолго. Перед ним находился план, от которого планы других городов отличались разве что только размерами.
Отыскав в указателе то, что ему было нужно, он вставил путеводитель в гнездо, и тотчас же в третьем кольце вспыхнул крошечный фиолетовый огонек. Фонограф, расположенный с левой стороны городского плана, захрипел и несколько раз произнес:
– Юго-запад. Голубой дом с тремя верхними этажами из стекла. Единственная крыша с балюстрадами из розового мрамора.
Человек в кожаном костюме положил автопутеводитель в глубокую стеклянную нишу и быстрыми шагами направился к аэроплану.
Над пустынными улицами и парками просвистели крылья аэроптера, и спустя короткое время человек в кожаном костюме, пожимая руку Стельмаха, говорил:
– Если ты вылетишь сегодня ночью почтовым, ты будешь в Доллосах… приблизительно… в час.
– Он очень плох?
– Не сказал бы. Но… Впрочем, ты его увидишь завтра сам! Прощай!
– Прощай, - сказал опечаленный Павел, - я извещу его сегодня же о своем приезде!
– Мне думается, этого не нужно делать! Годы сильно разрушили его слух и зрение. Вряд ли ты сумеешь переговорить с ним! - добавил человек в кожаном пальто, прощаясь с Павлом.
– Хорошо, - сказал Павел, - ночью я вылетаю!
В раздумье он подошел к радиотелефору. Остановившись перед жемчужно-матовым ромбом, он включил аппарат и громко произнес:
– Бойко! Ты слышишь меня?… Бойко!
Ромб побледнел. По гладкой его поверхности пронеслись голубые искры; потом края наполнились неясными туманными пятнами.
Павел повернул регулятор. Пятна на ромбе слились в очертания человеческой головы. Еще поворот - и в ромбе всплыло мертвое лицо Бойко.
– Ну? - сказал глухой голос.
– Ты видишь меня? - спросил Павел.
– Да… Стельмах?… Что ты хочешь от меня?
Павел передал свой разговор с человеком в кожаном пальто.
– Ты понимаешь, конечно, я должен присутствовать при этом!
Бойко помолчал.
– Открой рот, - сказал он после непродолжительного молчания.
Павел повиновался.
– Шире! Так!… Ты не чувствуешь боли в шейных мускулах?
– Нет!
– Подними руки вверх.
Павел поднял руки вверх.
– Теперь, когда я скажу «раз», ты с силой опустишь руки вниз и одновременно сделаешь глубокий выдох. Ну? Р-раз!
Руки Павла быстрой тенью мелькнули по ромбу. Резкая боль в груди заставила Павла простонать.
– Сильная боль? Что?
– М-ль… Н-нет… Пустяки! - сквозь зубы процедил Павел.
Бойко, прищурив глаза, беззвучно пошевелил губами.
Сухое мерное потрескивание радиотелефора вплеталось в глухой гул вентиляторов. Где-то за стеной печально звенели рофотаторы. Голова Бойко медленно закачалась в рамках ромба. Взглянув на Павла, Бойко сказал:
– Ты еще не совсем здоров, но если будешь осторожен, то это небольшое путешествие не повредит тебе. Постарайся сохранить спокойствие. Даже в том случае… Словом, ты понимаешь, о чем я говорю!
– Значит?
– Я не в праве отказать тебе! Все?
– Да!
– Прощай! Не забудь выключиться!
Ромб потускнел.
* * *
Редакция газеты «Проблемы» помещалась в тихом кольце библиотек, читальных зал и кабинетов для занятий. Мягкая торцовая мостовая сторожила тишину этого сектора, где бесшумно проносились редкие авто и, точно тени, скользили люди.
Шагая по беззвучным тротуарам, Павел рассматривал сквозь гигантские стекла людей, склонившихся над столами, переносясь мысленно в те далекие годы, когда и сам он просиживал долгие часы в таких же залах, беседуя с мудростью минувших веков. Все, что тысячелетиями собирало по крохам человечество, все их гипотезы и мечтания, порывы и вычисления, их радости и огорчения, - все это, размещенное в строгом порядке в стеклянных шкапах, было предметом изучения упорных и долгих лет.
Да, именно здесь, в этом величайшем арсенале человеческой мысли Павел получил надежное вооружение и ключ к познанию мира. В обществе мудрых он работал над потрясающим изобретением, которое создало ему популярность в Республике, дало ему самое прекрасное из человеческих чувств - сознание того, что он необходим для общества, что жизнь его ценна для миллионов.
Погруженный в размышления, он не заметил, как дошел до редакции газеты.
* * *
Стельмаха ждали.
В светлом кабинете редактора сидело несколько человек, которые при появлении Павла встали, сердечно приветствуя его.
– Как будто заговорщики все в сборе, - сказал высокий светловолосый человек, - может быть начнем, Нефелин?
Редактор прикрыл ресницами огромные глаза.
– Можно начать. Но если собравшиеся не возражают и если, что более всего важно, у присутствующих есть свободный час, я просил бы подождать. Несколько минут назад я получил сообщение о желании москвичей и ленинградцев присутствовать на этом собрании.
– Когда же они прибудут?
– Я договорился с ними. Они здесь будут через час!
– Как? Они намерены воспользоваться воздушной железной дорогой?
– Разумеется! Да это и не так уж опасно, как многие думают. Я пользовался этим средством передвижения и, как видите, ничего, жив и здоров. Ощущение, конечно, не из обычных. Но и только.
– Так что же? - снова спросил Нефелин. - Будем ждать?
– Было бы невежливо начинать без людей, рискующих ради заседания ребрами.
– Конечно ждать!
– В честь храбрецов предлагаю пожертвовать по часу!
– Прекрасно!
Нефелин встал и подошел к Павлу.
– Если хочешь, я покажу тебе репортерскую. Ты ведь, кажется, интересовался когда-то работой газет? И Нефелин взял его под руку.
* * *
Они вошли в огромный полутемный зал.
Темные кабины амфитеатром поднимались к черному своду, напоминавшему опрокинутую гигантскую чашу.
Мерцающие в полумраке медные перила лестниц тянулись вверх и пропадали где-то высоко под сводом в густых чернилах мрака.
– Здесь подъем! - предупредительно сказал Нефелин, помогая Павлу пройти к кабинам.
В полной тишине они поднялись по лестнице в репортерскую и, толкнув дверь одной из кабин, вошли в полукруг, полный фиолетового света.
Первое, что бросилось в глаза Павлу, был экран, который струился фиолетовыми огнями. Потом Павел увидел стол и за столом фигуру человека.
– Как дела, Яхонт?
Человек за столом, не поворачивая головы, буркнул:
– Ловлю Керчь, но она ускользает, точно вода между пальцев.
– Что-нибудь интересное?
– Интересное? Не знаю. Я хотел только посмотреть, как поживает нефть в Джарджавах.
– Она еще идет?
– Вряд ли, но я все-таки должен убедиться в этом.
– Со мною Стельмах. Он хотел бы познакомиться с репортажем.
– А-а, Павел Стельмах? Привет, привет! - сказал Яхонт, не поворачивая головы, - ну вот, может быть с твоим приходом дело пойдет лучше. Хотя должен сказать, моя линия весьма капризная.
Разговаривая, он сновал руками по столу, работая на системе выключателей, как на пианино.
– Между прочим, - сказал Павел, - как это, может быть, ни странно, однако я до сего времени не удосужился познакомиться с устройством телефотоприемников.
– Как? - удивился Нефелин, - ты не знаешь таких пустяков?
– Представь себе!
– Но, ведь это же проще автомобиля…
– И однако… Впрочем, принципы устройства телефотоприемников мне знакомы по школе. Помню, что вся суть заключается в быстро вращающейся оптической системе, которая отбрасывает изображение наблюдаемого предмета на экран, при чем оптическая система устраивается так, чтобы изображение все время смещалось в перпендикулярном движению направлении, пробегая по фотоэлементу, который помешается за экраном.
– Ну, ты прав, - хлопнул его по плечу Нефелин, - ты действительно не знаком с устройством телефото. Так эти аппараты работали много лет назад. Сигналы, которые дает фотоэлемент, настолько слабы, что даже при помощи мощных радиотелеграфных усилителей можно было производить наблюдения лишь в пределах небольшой комнаты.
Принцип работы наших приемников иной. Та оптическая система, которая раньше отбрасывала изображение предмета на фотоэлемент, в новом ее приложении сама служит для освещения предметов. Объекты же передачи освещаются острым, ослепительно ярким лучом, который обегает всю поверхность объекта, отбрасывая рассеянный свет на батарею больших фотоэлементов, соединенных параллелью. Ты конечно понимаешь, что импульсы при таком устройстве гораздо сильнее, они легче поддаются усилению и без труда могут быть переданы в линию.
– Ну, это приблизительно то же самое. Меня более всего интересует техника приема. Вот здесь-то уж я полный невежда.
– Прием так же прост, как и передача. Поступающие на приемную станцию электрические токи трансформируются в световые пятна, которые располагаются на экране в таком же порядке, как они были на освещенном объекте. Это достигается при помощи неоновых ламп, поставленных в фокусе оптической системы аппарата. Теперь представь себе, что механизмы оптических систем приемной и передающей станций движутся совершенно синхронно…
– Линии совпадают и…
– Совершенно верно! - подхватил Нефелин. - Я удивляюсь, как ты не знал этого. Ведь это же стариннейший аппарат. Первые опыты телевидения по этой системе были осуществлены телефонной компанией Белля в Нью-Йорке в 1927 году. Правда, последние годы внесли в передачу и прием ряд весьма существенных изменений, но принцип действия остался тот же.
Во время этого разговора на полупрозрачном экране скользнули темные тени.
– Поймал! - вскричал Яхонт.
Фиолетовый свет потух.
Полупрозрачный экран потускнел, но тотчас же засветился снова и перед глазами всплыли знакомые очертания Керчи - промышленного центра старого Крыма.
По экрану проплыли длинные корпуса йодных заводов, бетонные громады заводов химикалия, фабрики минерального мыла, консервные заводы, рыбные промыслы, заводы строительных материалов, химические и металлургические заводы.
Вдали показались дымы над судостроительной верфью. Яхонт сделал переключение, и по экрану промелькнул гигантский 60-километровый акведук, переброшенный через голубой пролив.
Новое переключение понесло экран по хлопковым и табачным плантациям. Быстро пронеслись санатории-отели грязелечебниц.
– Стоп!
Экран, как бы вздрогнув, остановился. На полупрозрачной поверхности медленно потянулись черные нефтяные промыслы Джарджавы.
– Дай крупный план! - сказал Нефелин.
Яхонт повернул выключатель. Но тотчас же фиолетовый свет брызнул по экрану, и телефото прекратило прием.
– Седьмой раз сегодня! - с досадой произнес Яхонт. - Только-только поймаешь и, вот, на самом интересном месте - обрыв.
Нефелин взял Павла под руку.
– Ладно, лови! Мы пойдем посмотрим другие линии.
Переходя из кабины в кабину, где репортеры неутомимо ловили события и тут же составляли отчеты о виденном, Павел не мог отделаться от странного, волнующего впечатления. Ему казалось, что из темного зала репортерской он глядел телескопическими бесстрастными глазами на мир, открывая, точно клапаны, один глаз за другим.
Уловив его настроение, Нефелин сказал:
– Первые дни работы в репортерской оставляют сильное впечатление. У меня было такое чувство, как будто, оставив где-то все туловище, я воткнул сюда гигантскую голову и рассматриваю человеческий муравейник. Но это ощущение быстро пропадает.
Они вошли в кабину северных линий.
На экране, перед которым сидел репортер, тянулись водные пространства. Прекрасные города теснились по берегам. Пароходы, катера, моторные боты, шхуны и парусные лодки сновали по реке, и белые клубы дымков распускались ватными цветами над водной поверхностью. Вздымая волны, мчались быстрые глиссеры. Легкие байдарки пробирались в этом живом лабиринте бортов, ловко лавируя и прыгая на волнах.
– Новосибирск? - спросил Стельмах.
– Ангароград! - ответил Нефелин.
– Как? Это Ангароград? Я не предполагал, что он…
– Так вырос? Но если ты не веришь - получай доказательства! Неон, дай гидростанцию!
Человек за столом сделал переключение. Город перевернулся и боком вышел из плана. На экране взлетело циклопическое здание. Оно - точно руку - протянуло поперек Ангары величественную плотину, властно взнуздав реку бетоном и турбинами5.
– Узнал?
– Теперь, да! Но лет пятнадцать назад, когда я осматривал Ангарскую гидростанцию, здесь был захолустный город.
– Мало ли что было! - пожал плечами Нефелин, - в 1928 году берега Ангары и вовсе были пустынны.
– Но все-таки…
– В этом нет ничего удивительного. Уже один Ангарский комбинат с его электролитными и металлургическими заводами вызвал к жизни обширнейший город. А с тех пор как были пущены гидростанции Малая Ангара и Мунку-Сардык на Иркуте, этот район в несколько лет перегнал крупнейшие города Республики. Большое значение на развитие этого края оказал конечно Черемховский угольный бассейн и богатейшие выходы богхедов. Как видишь, здесь крепким узлом увязаны нефть из богхедов, уголь, дешевая электроэнергия и прекрасное водное сообщение с месторождениями руды. Теперь понятен тебе необычайный рост в этом районе металлургических и машиностроительных заводов? Ну, а там, где индустрия, естественно возникают и города.
– Как я отстал, - задумчиво произнес Павел. - Я вижу, что за годы работы в сферическом гараже Республика стала для меня прекрасной незнакомкой.
– Я хотя и не вижу в этом большой опасности, однако мне кажется, что нашим ученым не вредно было бы читать газеты повнимательнее.
– А время? Время? - возразил Павел. - Человеку так мало отпущено жизни на земле и так много задач он должен разрешить за короткий срок своего существования, что, право, порою не знаешь, что же в данный момент наиболее важно для тебя. Иногда, думая о прошлом человека, когда половину дня он отдавал производству, я прихожу к выводу, что у людей тогда все-таки было больше времени познавать. Мы же, работая для Республики всего лишь 20 часов в месяц, не имеем времени, чтобы знать даже половину того, что крайне необходимо для нас.
– Ты прав, - согласился Нефелин, - но все это является результатом консерватизма! Мы сами виноваты в этом!
– В чем? - удивился Павел, - в появлении новых отраслей знаний? В том, что человечество оставило нам огромное культурное имущество? Вот, право, забавный парадокс. Жгите фабрики-кухни в благодарность за обеды!?
– Шутишь? А я серьезно думал над этим вопросом. Взгляни на книжные шкапы наших библиотек! - воскликнул Нефелин. - Какое неисчерпаемое богатство мыслей заключено в миллионы томов. Как жизненно необходимо для каждого из нас знать эти сокровища. Какие потрясающие ассоциации возникают, когда ты беседуешь с мудрецами прошлых веков. Но взгляни, на кого мы похожи перед этим океаном мудрости! С непостижимым легкомыслием мы сидим и чайной ложечкой пытаемся вычерпать это море…
– Ты предлагаешь?…
– Да, я предлагаю, - с жаром подхватил Нефелин, - я предлагаю титаническую работу. Я считаю необходимым устроить в библиотеках кровавую революцию. Старым книгам следует дать бой. Да, да! Без крови здесь не обойдется. Придется резать и Аристотеля и Гегеля, Павлова и Менделеева, Хвольсона и Тимирязева. Увы, без кровопролития не обойтись. Моя кровожадность не остановится даже перед Лениным и Марксом. Сталин? Придется пострадать и ему! Всех, всех! Феликса, Иванова, Отто, Катишь, Энгеля, Панферова, Бариллия Фроман, Лию Коган, всех новых и старых под нож! С армией стенографистов я хотел бы ворваться в библиотеки и выпотрошить наши книжные шкалы. Там, где стоит тонна книг, после сражения должно остаться пять-шесть тетрадок стенографической записи. Павел, ты понимаешь меня? Тощие коровы стенографии пожирают толстых старой техники.
– Да, да! - с удивлением произнес Стельмах, - это изумительный выход из положения. Но не кажется ли тебе, что расшифровка стенографии будет отнимать не меньше времени, чем обыкновенное чтение?
– Ничуть! Все дело привычки, и при известной тренировке мы могли бы читать застенографированное так же свободно, как читаем сейчас обычный набор. Я не предвижу препятствий. Все мы еще в школьном возрасте изучали стенографию порядочно. При небольшой тренировке и при известном желании, конечно, каждый воспринимал бы не только смысл, но даже интонации автора, настроения произведений и тончайшие нюансы мысли. Ты представляешь, какое огромное количество времени можно было бы сэкономить на этом. А газеты? На чтение их тратилось бы не более пятнадцати минут. Я не говорю уже о колоссальной экономии на бумаге, на техническом оформлении, на транспортировании. Все это пустяки по сравнению с теми удобствами, которые должна дать стенографическая газета.
– И человеческая жизнь, - подхватил Павел, - увеличивается таким образом в два-три раза. В тридцать лет человек будет знать все, что заключено в переплеты миллионов книг. И в самом деле, разве может сказать кто-нибудь, даже столетний старец, что не было мысли на земле, которая не зарегистрирована в его мозгах? Ты гениален, Нефелин, - смеясь, добавил Павел, - но тебе следовало бы поторопиться прийти в этот мир.
– Пагубное стечение обстоятельств, - засмеялся Нефелин. - Но тебе еще не надоело?
– Нет, нет. Я охотно знакомлюсь с Республикой.
Переходя из кабины в кабину, Павел с интересом слушал объяснения Нефелина, чувствуя в то же время, как отстал он от жизни за последние годы своей работы.
Поглощенный работами в сферическом гараже над звездопланом и организацией полета, который так печально окончился, Павел почти не интересовался строительством в Республике и теперь, совершая чудесное путешествие по городам СССР, он с удивлением всматривался в то, что казалось ему уже известным.
с географом хозяйство страны. Но как неузнаваема стала Республика.
Сквозь полупризрачный экран, точно через окно фантастического поезда, летящего через горы, через реки, над лесами, городами, Павел видел промыслы, промышленные районы, старые моря и заливы, гавани и порты, однако все это было теперь иным, мало похожим на то, что видел он когда-то.
Давно ли вот здесь, на этой Камчатке, что плывет перед глазами по экрану, вот в этой бухте Корфу высились эстакады, и горы каменного угля, точно живые, ползли по чудовищному конвейеру. И как все это не похоже на то, что Павел видел теперь на экране.
Развитие промышленности Камчатки завершило свой круг. Заброшенные эстакады и шахты проплывали перед глазами живыми свидетелями бурной когда-то промышленной жизни края. Втянутый в индустриальное хозяйство Республики во второй пятилетке социалистического строительства, край быстро расцвел, но так же быстро и закончил свое индустриальное существование.
– Видишь, - кивнул головой Нефелин, - опустошенная Камчатка голосует против твоих опытов.
– Ты что-нибудь знаешь? - с тревогой спросил Павел.
– Газета должна все знать.
– Значит Совет готовит бой по вопросам энергетики?
– Это наше предположение. Во всяком случае мы сейчас собираем материал. Нас интересует, насколько истощены районы, поставляющие топливо.
– Донбасс?
– Не только Донбасс. С ним дело конченное. Еще пяток лет и бывший титан будет вычеркнут из энергетического хозяйства окончательно. Дело не в этом инвалиде индустрии, тем более, что уголь давно не имеет того решающего значения, как это было некогда. Вопрос серьезнее. Опустошены нефтепромысла Камчатки, Джарджавы, Урала и Кавказа. К концу подходят запасы сапропелита. Угольные бассейны выбывают из хозяйства один за другим. И вот - Черемховский бассейн, богхеды и Кузбасс уже кандидаты на мобилизацию. Сейчас один лишь Норильский угольный бассейн находится в рассвете сил. Но бурный рост промышленности может истощить даже Норильские залежи угля.
– Когда это будет? - усомнился Павел.
– Быстрее, чем произошло очищение утробы Донбасса или вот этой Камчатки. Впрочем, Камчатка не обижается. С этими словами Нефелин кивнул головой на экран.
Точно живой кустарник, проплывали поля оленьих рогов.
В заливах качались плавучие краболовы. Флотилии тралеров, черпая бортами воду, спешили с богатым уловом к бесчисленным консервным заводам.
– Камчатка имела дикое детство и блестящую головокружительную карьеру в юности. Теперь она старательно и добросовестно исправляет грехи молодости, если конечно роман с каменным углем можно считать ошибкой… Ты не находишь, что она стала прекраснее? - спросил Нефелин, указывая на стройные, вытянувшиеся вдоль берега проспекты рыбных и крабоконсервных заводов, на тысячи тралеров, на пароходы и транспортеры-рефрижераторы, на бесчисленные моторные боты, как бы обступившие берега для яростного штурма.
Засолочные пункты, многочисленные оленьи стада, рассадники и питомники пушного зверя, заводы, рефрижераторы, города и промыслы летели перед глазами, свидетельствуя о необычайной мощи когда-то угрюмого края.
– Какое богатство! - восхищался Павел. - Это, пожалуй, стоит и угля, и нефти, и золота.
Как очарованный, бродил он по кабинам северных линий, не будучи в силах оторваться от картин, развертывающихся на экране.
– Ты знаешь, - сказал он Нефелину, - только теперь, вот в этих кабинах, я понял психологию пушкинского скупого рыцаря. Ты конечно помнишь его страсть и его разговоры с золотом, когда он долгие часы сидел над полными сундуками и любовался накопленным богатством. В детстве я не понимал этих чувств, сейчас я начинаю понимать его. Но только я значительно богаче пушкинского скупца. У того были сундуки, у меня - золотые куски планеты.
– Я не знал, - засмеялся Нефелин, - что ты можешь говорить так пышно.
Они стояли теперь в кабине Мурманской линии. По экрану бежали:
Города.
Оленьи стада.
Бурные реки.
Гидростанции.
Голые скалы горных хребтов.
Неожиданные озера блестели сквозь чащу елей. Рыбоводные заводы теснились по берегам. Ледяные горные реки кипели бешеной пеной. И бескрайным океаном тянулись дренажированные болота.
Окутанная туманом, на экране поплыла вершина Кукисвумчора. Точно безмолвный страж хибинской тундры гора апатита поплыла над голубым спокойствием озера Большой Вудьявор, над концентрическим кольцом шумного города, над химическими, стекольными и алюминиевыми заводами, раскинутыми у подножья горы.
Промелькнула Лопарская долина, кипящая движением бесчисленных маневренных электровозов. Над горами, - кажущимися хрустальными под полунощным солнцем, - над зеленью елей прошли белые эшелоны облаков. Сквозь чащу леса мелькнули горные санатории. Потянулись, сдобренные зеленой апатитовой мукой, плодородные поля большеземельной тундры. Проплыли агрогорода, снабжающие полярный край сельскохозяйственной продукцией. И опять замелькали:
Оленьи стада совхозов.
Сиянье неожиданных озер.
Лесные комбинаты.
Бурные реки.
Гидроэлектрические станции.
Асфальтовое зеркальное шоссе, воздушные мосты через реки и паутина электромагистралей в тундре говорили о близости большого города.
Все чаще и чаще попадали в фокус экрана приземистые гидростанции.
Тускло сверкнуло море. И Павлу показалось, что в лицо ему ударил острый соленый запах воды.
– Мурманск! - взволнованно сказал Павел, - город, в котором созрело мое решение работать над звездопланом.
Туча орнитоптеров закрыла экран. Нефелин кинулся к переключателям.
– Куда? Куда? - закричал он.
Экран, как бы вздрогнув, поплыл над небоскребами столицы Полярного круга. Павел жадными глазами смотрел на широкие проспекты, кишащие народом, на обширные площади, на стройную линию бесчисленных отелей-небоскребов, и в памяти его встало волнующее воспоминание о недавних годах, проведенных в этом изумительном городе.
Порт. Дремучие леса мачт и дымящихся труб.
Сердце Павла учащенно забилось.
Здесь, среди этой шумной разноязычной массы людей, бродил он когда-то в великом смятении. То были дни, которые посещают человека в период зрелости. Дни, которые приносят человеку сомнения в полезности собственного существования. Холодные и бесстрастные, они входят в сознание точно суровые судьи и задают вопрос:
– А что ты сделал, чтобы оплатить счет за блага, которыми ты пользуешься? Имеешь ли ты право ходить среди этих здоровых и веселых людей, потративших столько забот на твое воспитание? Не паразит ли ты?… Не прячь глаза! Отвечай! Будь честен! Мы тебя видим насквозь. Мы читаем твои мысли. Ты думаешь, пять часов в неделю общественно-полезного труда достаточно, чтобы спокойно ходить среди людей?… Слышал ли ты хоть раз, чтобы кто-нибудь одобрил и отличил твою жизнь? Человек бессмертен делами. Он входит в вечность и живет века. А ты? Смерть твоя - твой конец. Ты умрешь как животное. И никто над урной твоей не скажет: слава ему, он был другом человека.
Тогда Павлу казалось, что он не больше как жалкий выродок, и было стыдно глядеть в глаза людей, которые так дружески смотрели на него и доверчиво с ним разговаривали. В глубине сознания ворочались тяжелые мысли о собственном ничтожестве; было противно быть малюсенькой незаметной букашкой, ему хотелось выть и биться головой о камни.
Он жил в столице Полярного круга в эпоху великих работ. По берегу залива возникали тогда гигантские холодильники, рыбоконсервные заводы и вырастали промышленные проспекты. Паутина транзитных дорог захватывала порт в свои путы, подбираясь к нему с юга, с востока и запада. Город рос с фантастической быстротой. Павлу случалось видеть, как ночью при свете прожекторов хлопотливо суетились люди и стальные хоботы кранов скользили в неестественном свете над пустырем, а утром на этом месте он находил бетонную глыбу здания.
Да, на его глазах… Мурманск обогнал теперь уже многие города Республики. Транзитный порт превратился в огромный столичный город полярного края с двухмиллионным населением и кипел жизнью.
Этот бурный рост сделал Павла счастливым. Именно тогда у него возникли неоформленные мысли о новых городах, которые не могли бы уже найти для себя места на земле. Он совершенно ясно вспомнил тот час, когда к нему ворвались смелые, новые мысли, бросившие его в жар.
– Смотри, смотри! Ты не успел износить ботинок, как люди уже построили целый город. Что же будет, когда износится твое платье? А через десять лет? А через пятьдесят, когда износится твое тело?
Люди торопятся родиться, но никто не торопится умирать. И будет день, когда человечество встанет плечом к плечу и покроет планету сплошной толпой.
Еще яростнее забились горячие и смелые мысли.
– Земля ограничена возможностями… Выход - в колонизации планет. Да, да!… Десять, двести, триста лет… В конце концов ясно одно: дни великого переселения человечества придут. Они не за горами!
В ночном небе, осыпанном мерцающими звездами, чертили огненные полосы метеоры, но в разгоряченном мозгу Павла они казались летающими с планеты на планету сферическими снарядами, в которых люди неведомых и неисследованных Землею миров переносились из края в край необъятной вселенной.
– Что знаем мы, люди с тысячелетней культурой? А может быть… почему это невозможно? Кто сказал, что это метеоры, а не огненный путь межпланетных экспрессов?
– Ты что-то вспомнил? - спросил Нефелин.
– Рождение идеи!
– А-а!… Приятные воспоминания - украшение старости. Но к сожалению тебе придется прекратить занятия. Мы находимся в репортерской почти час и…
– Возможно, что нас ожидают! - закончил Павел.
– Ты не лишен сообразительности! - пошутил Нефелин.
* * *
В полумраке кабинета редактора светилось огромное окно и в стеклах плясали столбы электрического пожара. Дрожащий свет переливался в сиреневом разливе сумерек и в полумгле дремали холеные латании и филодендроны. От голубого света неоновых ламп, заглядывающих с улицы в окна, их длинные листья казались чудовищными, качаясь, они бросали на темные фигуры собравшихся фантастические черные полосы.
Громкий смех собравшихся в кабинете свидетельствовал о веселом настроении людей, которые, как видно, не привыкли скучать.
Откинув тяжелую портьеру, Нефелин вскричал весело:
– Свету! Свету больше! Эй, кто там у цветов? Поверни рубильник!
В темноте с шумом отодвинули кресло, затем послышался легкий треск, и матовые неоновые лампы залили кабинет мягким светом.
– Все ли в сборе? - спросил Нефелин, пробираясь между кресел, шагая через вытянутые ноги.
Собравшиеся переглянулись.
– Как будто все! - откликнулся человек с круглым, блестящим черепом.
– Совет ста, - начал Нефелин без лишних предисловий, - готовит большие проекты. Судя по нашим сведениям, осенью мы будем обсуждать вопросы энергетического хозяйства… Картина сессии для нас уже ясна. Молибден поставит население Республики в известность о свертывании работ в некоторых промышленных топливоцентрах. Прохин развернет безотрадные перспективы этого вопроса. Гольдин будет взывать к порыву и к прочим благородным чувствам. Результатом выступлений будет решение о переброске наличных возможностей для лабораторных работ и опытов, на поощрение изысканий новых источников энергии. И если мы не ошибаемся в наших предположениях, на этой сессии пышно похоронят ассигнования на продолжение работы Стельмаха… Мы, собравшиеся здесь, как представители многомиллионной массы членов «Звездного клуба», должны быть готовы к свертыванию наших мечтаний. Перед нами проблема: быть или не быть? И если Совет ста застанет нас врасплох, наш клуб выбывает надолго из строя, мечты будут пересыпаны нафталином и нам останется одно: посыпать головы пеплом и в строго определенные дни скулить и хныкать о погребенных надеждах.
– Мне кажется все это странным, - прервал речь Нефелина человек с блестящим черепом, - и я думаю это покажется странным не только мне. Я считаю, что как бы ни были велики ассигнования на разрешение энергетической проблемы (если вопрос стоит именно так), Республика все же могла бы без особого напряжения утвердить также и ассигнования для работы над звездопланом. Разве для этого потребуется так много материалов и энергии? Почему нельзя вести изыскательные работы одновременно в двух областях?
Нефелин побарабанил по столу пальцами, огромные насмешливые глаза его потускнели; взгляд стал серьезным, усталым.
– Я буду говорить, как думаю.
Он помолчал немного, как бы собирая свои мысли.
– Совет ста прав! Нам угрожает величайшая опасность. Мы стоим перед лицом катастрофического свертывания угольной и нефтяной промышленности. Собранные редакцией сведения говорят о мудрости Совета ста, о своевременности выдвижения этого вопроса. Умалять значение топливной проблемы не приходится. Тысячу раз прав Совет, если перебросит все ресурсы для изыскания новых источников энергии. И если бы для разрешения топливной проблемы потребовалась мобилизация внимания всей общественности, если бы Совет сказал: «во имя энергетики забудем на время другие проблемы, в том числе и звездоплавание», - я голосовал бы «за». С великим огорчением, правда, но все же голосовал бы «за».
Однако не так стоит вопрос.
Вы знаете, как впрочем знают сейчас об этом даже дети, что Стельмаху с его опытами грозит опасность быть выведенным из бюджета Республики. Но никто не знает истинной причины, чем вызвано это. Противники опытов междупланетного полета ведут свою линию искусно. Я не уверен даже в том, что Совет ста будет обсуждать вопросы энергетики. Как знать! Может быть Совет выступит с проектами других, еще более грандиозных проблем. Я знаю одно: в Совете ста имеются люди консервативных взглядов и эти люди возглавляются Молибденом и Коганом. Они плетут хитрейшую паутину для Стельмаха. Беседуя как-то со мной, Коган сказал: «Стельмаха надо разгрузить от больных фантазий…». Эта фраза не случайна. В Совете ста найдутся и другие, которые с тихой радостью провалят и Стельмаха, и его работы…
В общих чертах картина такова.
Совет подготовляет для обсуждения грандиознейший проект. Судя по многим признакам, это проект преобразования энергетического хозяйства.
Дальше.
Молибден будет накручивать бороду на палец и радоваться, что он, Коган и другие спасли Республику от беспочвенных мечтаний. Однако, чтобы картина была яснее, я скажу несколько слов о причинах борьбы с опытом межпланетного полета. Тут все дело заключается в Когане и Молибдене с их ненавистью ко всему, что выходит за пределы земли. Дети практического века, выросшие в обстановке суровой борьбы за утверждение социалистического общества, они боятся, как бы нездоровые фантазии не оторвали нас от земных интересов, боятся, как бы опыты Стельмаха не толкнули миллионы на прожектерство. Они полагают, что все это лишь разновидность маниловщины, губительнейшая фанаберия, опасное мечтание. Молибден любит повторять: «Нечего на звезды смотреть, на земле работы много…».
Очевидно, они полагают: если Стельмах получит поощрение, миллионы других мечтателей бросят свои непосредственные дела и займутся изготовлением костюмов для межпланетных сообщений или начнут разрабатывать технику этического поведения земных жителей на других планетах. Человечество начнет фабриковать всяческие нелепости и жизнь на земле повернет свое историческое течение вспять.
– Это верно, - подхватила девушка атлетического сложения, - Молибдена и его друзей я знаю. Нефелин не преувеличивает. Я хотела бы отметить их влияние в Совете ста. Нам, товарищи, не надо забывать, что Коган был когда-то членом ЦК комсомола. (Надеюсь, вы знаете о величайшей роли этой организации в те времена). Как участник строительства той героической эпохи, он пользуется безграничным влиянием в Совете. Беда в том, что Когана отождествляют с его эпохой. Когда он говорит, у многих создается впечатление, что его устами говорит эпоха, перед которой мы все благоговеем с детства.
– Ты предлагаешь?
– Отделить Когана от его эпохи.
– Практически?
– Трудно сказать, как это сделать. Может быть уместно поднять дискуссию о специфических задачах веков, а может быть еще лучше поднять вопрос о консерватизме, как о характерной черте старости.
– Ты предлагаешь посеять недоверие к старикам?
– Не совсем так, - ответила девушка, - я хочу воздействовать на них… Вот старый человек, - говорим мы, - вот его точно очерченные цели и нормы жизни, вот эпоха, аплодирующая этому человеку, и вот новый мир, который поднимается рядом и громко говорит: не только это, но и другое. Этот новый мир выводит старого человека из терпения. «Как? - возмущается он, - разве этих благородных задач недостаточно для твоего счастья? Куда ты рвешься? Зачем ты лезешь на крутые тропы, когда мы проложили для тебя широкие пути?» Нужно показать молодость, которую гонит на обрывистые подъемы горячая кровь. Показать юных, отвергающих питательную манную кашу. Показать зубы, которые тоскуют о твердой пище, и желудки, требующие работы.
– Сплошная биология!
– Но кое-что можно взять, - сказал Нефелин.
– Во всяком случае такая дискуссия многих заставит задуматься и поработать над собственным интеллектом.
– Да, да, вместе с тем, это будет прекрасным ударом по консерватизму!
Нефелин усмехнулся.
– Консерватизм, товарищи, это особое кушанье. Когда мы будем седыми, потомки могут преподнести нам такие проекты, что твои и мои волосы, возможно, встанут консервативным дыбом. Никто не в состоянии предугадать, какие еще смелые идеи несет нам грядущий век. Вспомните эпоху великих работ, когда против строителей социализма поднялись даже те, кто, в известной доле, имел право считать себя революционером. Холодная кровь консерватизма пульсирует даже в венах горячих людей. Может быть в этом есть особый биологический смысл. Разве я знаю? Наш удар, во всяком случае, должен быть направлен против консерваторов. Звезда права. Такая кампания необходима.
– Принимается!
– Попутно следует подогревать увлечение междупланетными полетами, не давая этому увлечению остынуть.
– Нужно будет повести дело так, чтобы собрать на сессии большинство голосов за продолжение опытов Стельмаха на равных правах с осуществлением даже самых ультраграндиозных проектов.
– Принимается!
– Поручить Нефелину!
– Мой совет, - произнес неожиданно Бриз, - действовать осторожнее. Если Молибден и Коган раскусят наши намерения, мы будем разбиты. Они изворотливы, умны и изобретательны. Мы запутаемся в их бородах раньше, чем начнем битву.
– Внимание, - сказал Нефелин, - предупреждение серьезное. Бриз прав. Дети смелого, но хитрого практического века обведут нас вокруг пальца, если мы будем неосторожны.
– Поэтому, - подхватил Бриз, - следует оставить Стельмаха и его опыты в стороне. Будем чаще давать в газетах статьи агрономов о предполагаемой жизни на ближайших к нам планетах. Напечатаем несколько гипотез металлургов, зоологов и ботаников на эту тему.
Поэты и литераторы пусть выпустят романы и поэмы о дерзаниях человека. Но и тут Павла следует «замолчать». Нелишне пустить слух о том, что Совет разрабатывает не один проект, а два. Намекнуть на то, что второй проект коснется работы Стельмаха. Поднять дискуссию на тему: «Живуч ли консерватизм?»… «Не консерватор ли ты, товарищ?»… Однако дискуссия не должна касаться вопросов звездоплавания.
– Принимается!
– Да, да!
– Осторожность - половина победы! Ясно!
Нефелин встал:
– Итак, союз?
– В поход за колонизацию молодых миров!
– За мечту человека!
– Друзья, - сказал Нефелин, - день еще не кончен. Оставшиеся часы мы можем превратить в куски намеченной программы. Несколько тысяч человек собрались сейчас в театре послушать новую оперу Феликса Бомзе. Полчаса перед началом и все антракты в нашем полном распоряжении.
– Ты предлагаешь?
– Я только предвижу. Предложат в театре другие. Стоит всем увидеть Павла и… наша программа войдет в действие.
– Если ты рассчитываешь на меня, - обратился Павел к Нефелину, - так я должен тебя предупредить…
– Ты за бородачей?
– Не то! Я вылетаю сегодня ночным самолетом в Долоссы.
– Надолго?
– Не знаю.
– Прекрасно! Ты можешь лететь куда угодно, однако до отправки ночного еще три часа. Долоссы Долоссами, а дело делом. В поход, товарищи!
– В поход!
– Выше знамя! Трубачи вперед!
– Да погибнут бороды!
С веселым шумом заговорщики двинулись к дверям.
* * *
Опера должна была начаться в двадцать часов, но уже задолго до начала театральная площадь кишела народом. Под сводами театра перекатывался веселый шум толпы. Люди перекликались через головы других. Шутки подхватывались налету, остроты встречались общим смехом.
начал напевать модную песенку:
Плыви под звездами, орнитоптер.
Идущая рядом, плечо в плечо, с Павлом девушка дружески улыбнулась ему. Блестя веселыми глазами, она, громко стала подпевать:
Крепки мышцы, рука тверда,
Внизу неоном горит земля.
Гей, вперед, на штурм миров!
Тот, кто молод, с нами!
Подхваченный всеми, грянул боевой марш «Звездного клуба», раскатываясь под гулкими сводами входа в театр.
Толпа пела, шумела и смеялась, перекатывалась в пролетах ослепительных от света матовых шаров - мраморных колонн. Высоко вверху над головами горел огнями стеклянный свод, и снизу казалось, что сквозь этот свод, точно из широкой пасти Циклопа, низвергается солнечный океан бешеным пляшущим светом.
– 16. 783.
– 16. 784.
– 16. 785.
На эмалевой доске над счетчиком чернела неподвижная и бесстрастная цифра:
– 25. 000.
Это означало, что театр вмещает 25 тысяч человек. Для тех, кто приходил после того, как счетчик останавливался на 25. 000, это означало, что мест больше нет и заходить в театр бесполезно.
Мимо счетчика прошел Нефелин.
– 16. 965.
Павел нажал кнопку.
– 16. 966.
В лицо пахнуло нагретым воздухом.
Павел смешался с толпой и, не теряя из вида Нефелина, направился в гардеробную. Повесив пальто и шляпу в узкие стеклянные ниши, Стельмах прошел в фойе.
* * *
У буфета с прохладительными напитками теснились люди.
– Традиции требуют напитков! - пошутил Нефелин и, увлекая за собой компанию, подошел к буфету.
– Боржом.
– Ананасная.
– Нарзан.
– Земляничная.
– Ессентуки.
– Грушевая.
– Яблочная.
– Апельсиновая.
Впрочем, Нефелин не терял времени на изучение прохладительных напитков. Запустив руку в стеклянную вазу, он достал бумажный стакан, выправил его и подставил под первый попавшийся под руку кран.
Утолив жажду и бросив бумажные стаканы в урну, они направились в зрительный зал.
* * *
Опера молодого композитора Феликса Бомзе еще год назад возбудила серьезное внимание общественности.
Лучшие поэты, соревнуясь, писали либретто к его музыке. Совет художников выделил самых изобретательных и талантливых работников для сценического оформления оперы. Оскар Тропинин, виртуоз-светокомпозитор, работал целый год над световыми эффектами и световой иллюстрацией.
Оркестр был сформирован из лучших музыкантов города, которые наперебой стремились участвовать в этой прекрасной работе.
кто входил в зал.
Пробираясь к свободным местам, Павел сказал громко:
– Я начинаю нервничать.
– Ничего, - уверенно ответил Нефелин, - мы сейчас освободимся от этого.
Он остановился около свободных кресел.
– Садитесь!… А настроение, действительно… Я уже чувствую, как дрожь блистательного маэстро проходит сквозь мою фуфайку. В самом деле здесь так много нервничающих участников, что невозможно сидеть. Надо спасаться.
Он быстрыми шагами подошел к барьеру и, точно кошка, легко вскочил на мостки.
Стоя лицом к лицу с шумящей многотысячной толпой, которая висела густыми амфитеатрами над партером, Нефелин, с улыбкой прислушивался к грохоту тысяч.
– Алло! - крикнул Нефелин, но в мощном прибое голосов его крик потонул, как слабый писк. Нефелин оглянулся. Увидев у барьера мегафон, он взял его и взмахнул им в воздухе.
Рокот толпы как бы упал в бездну. Рев стих мгновенно, казалось, ревущее харкающими легкими чудовище подавилось гранитной глыбой.
– Товарищи! - крикнул в мегафон Нефелин, - я удивлен, я поражен до крайности. Чем это объяснить, что сегодня не слышно песен?
Толпа молчала.
– Каждому честному человеку, - продолжал Нефелин, - противно смотреть на ваши ханжеские физиономии.
– Позор! - гаркнули тысячи голосов.
– Это насилие над природой! - крикнул Нефелин, - а между тем до начала еще полчаса. Я предлагаю песню. Ну-ка, кто против?
Весь театр грянул дружно:
– Песню!
– Песню!
– Но, - закричал Нефелин, - мы споем сейчас то, что должно явиться увертюрой к опере. Я предлагаю спеть что-нибудь старинное, ну, хотя бы песню коммунаров.
– Павел, затягивай!
Стельмах встал.
– Один?
– Я пою с тобой! - поднялась из рядов девушка в белом платье. - Коммунаров?
– Хорошо!
Тогда приятным и звучным голосом девушка запела:
Нас не сломит нужда,
Не согнет нас беда…
Рок капризный не властен над нами.
Нефелин взмахнул мегафоном, и, точно лавина с гор, загрохотали тысячи здоровых голосов:
Никогда, никогда, никогда, никогда
Коммунары не будут рабами.
– Старики встанут в ряд,
Станут дети и жены бороться.
Всяк боец рядовой,
сын семьи трудовой,
Настроение было сломлено. Волны бодрых, восторженных эмоций захлестнули зрительный зал, зажгли счастливые улыбки и разбудили смех.
Нефелин, размахивая мегафоном, закричал:
– А теперь, после того, как мы прочистили глотки и освежили хорошей песней мозги, я хочу угостить вас всех замечательной историей. Наберите в легкие больше воздуха… Набрали?
В зрительном зале прокатился смех.
– Теперь можете кричать. Я предоставляю слово…
Нефелин выдержал блестящую паузу, потом во всю силу легких крикнул в мегафон:
– Павлу Стельмаху!
Зрительный зал ахнул. От Нефелина, очевидно, ожидали всего, но, только не этого.
Зал вздрогнул и вдруг взорвался криками. Было похоже, что все ураганы вселенной ринулись сюда, опрокидывая стены, разрывая своды, выбрасывая людей из кресел.
стены. Перегнувшись через барьеры, присутствующие размахивали платками, и амфитеатры походили на гигантскую живую гору, над которой носились бесчисленные стаи белых птиц.
Внимание Павла привлекла группа людей, возбужденно размахивающая руками. Перед ним мелькнуло красное лицо старика, белые и редкие волосы которого как дым развевались на макушке черепа. Старик хватал за руки соседей, кричал и на лбу у него вздувались жилы.
Павел видел, как молодые ребята, точно обезумев от радости, колотили кулаками по барьеру.
Растроганный этим вниманием, Павел стоял, дрожа от радостного возбуждения, готовый на что угодно ради этой дружеской толпы. Он быстрыми шагами подошел к барьеру и поднял вверх руки.
Толпа затихла.
– Спасибо, товарищи! Спасибо за то, что вы считаете меня полезным гражданином.
Он остановился, перевел дыхание.
– Я рад, что вы довольны мною…
Больше он ничего не мог сказать. Видя его волнение, Нефелин встал с ним рядом и, приподняв вверх мегафон, крикнул:
– Попросим его, товарищи, рассказать о том, что пережил он во время катастрофы и, главное, почему не удался первый опыт.
Новый взрыв оваций покрыл слова Нефелина, как обвалившаяся гора покрывает горный ручей. Павел взял мегафон.
– Хорошо. Я расскажу вам.
Он стоял, опираясь широкими плечами о барьер, и взволнованно смотрел по сторонам.
В Республике в эти дни он был самым популярным человеком. Его полет вызвал всеобщее восхищение; катастрофа повергла всех в уныние; его спасение заставило всех надеяться; выздоровление было встречено всеобщей радостью.
Он не был высок ростом, но широкоплеч и крепко сложен. Выпуклый лоб висел над белым, без кровинки, лицом. Большой рот его, точно проволокой, стягивал резкие черты лица. Подбородок был тонко очерчен, волосы на голове лежали мягкими завитками и голубые глаза смотрели ясным, добродушно-детским взглядом.
Было очевидным, что этот человек не по наследству получил сильную волю, сквозившую сквозь резкие очертания верхней части лица, а развил ее путем долгой и упорной работы над собой.
Это внушало к нему уважение.
– Ну, вот, - сказал Стельмах, стараясь казаться спокойным, - у меня была идея и чудесный товарищ, которого звали Феликс. У меня была идея, у него был изумительный мозг, который, воспламеняясь, горел огнем.
мы построили межпланетный снаряд-ракету С1 и пытались осуществить то, что было не под силу людям старого времени.
Принцип движения построенного нами С1 - старый.
– Не скромничай! - крикнули из глубины театра.
– Нет, нет! - поспешно ответил Павел, - я не скромничаю. Я говорю это лишь для того, чтобы меня не считали обманщиком, который пытается присвоить себе честь за работу и изобретения других.
Еще задолго до Феликса и меня люди знали, что снаряд, пользуясь для движения взрывчатой силой, развивает предельную скорость движения в атмосфере, то есть двенадцать километров в секунду. (Движение с меньшей скоростью не позволяет освободиться от земного тяготения). Однако в тридцатых годах звездоплавание не могло встать в порядок дня. Люди тогда не знали нашего металла - эголеменит, - являющегося, как известно, сплавом нескольких металлов, соответственно обработанных. Осуществлению межпланетного полета в то время мешало также и другое серьезное обстоятельство, которое заключалось в том, что ракета, развивающая движение отдачей, должна иметь запасы горючего чрезвычайно высокой теплопроизводительности. Дюзы должны выбрасывать газы, которые толкают ракету со скоростью 5. 000 метров в секунду.
взрывается.
На помощь нам пришел эголеменит, обладающий счастливыми свойствами нагреваться лишь при необычайно высокой температуре и поддающийся плавке только в молекуляторном поле. Остальные трудности разрешила предложенная Феликсом остроумнейшая система хранения сжиженного водорода.
Оставалось спроектировать снаряд, выбрать металл, который обладал бы способностью поглощать солнечные лучи в леденящем холоде межпланетного пространства, и рассчитать, какое количество недостающего тепла должны дать электрогрелки.
Об этом я писал в газетах и сейчас рассказывать не буду. Остальные работы подготовительного порядка были также освещены в газетах. Я остановлюсь лишь на нашей неудаче6.
Как вам известно, мы оторвались от земли 16 мая, в 6 часов 15 минут. Мы покинули Ленинград, имея твердое намерение высадиться на Луне, однако в 6 часов 17 минут наш снаряд вытаскивали из озера Магнитогорска, и в этом снаряде были обнаружены труп и человек, потерявший сознание.
Какую ошибку допустили мы? И была ли это ошибка? Не может ли повториться такая же история при вторичной попытке? Не может ли и в будущем межпланетный снаряд превратиться в стратосферный аэроплан? Сейчас я уже могу сказать, что таких случаев больше не повторится. Следующий полет будет совершен уже без пересадки в Магнитогорске. - Бурные аплодисменты всколыхнули напряженную тишину.
– Коротко я попытаюсь нарисовать вам картину, которая предшествовала катастрофе, - сказал Павел после того как затихли аплодисменты. - В тот момент, когда мы оторвались от Земли…
Но в это время свет в зрительном зале погас.
Оркестр громыхнул трубами.
Павел отошел от барьера и, пробираясь между креслами, добрался до своего места.
– Кажется, - сказал Павел, опускаясь рядом с Нефелином, - мне придется увезти картину катастрофы с собой в Долоссы.
– Молчи! Не мешай слушать! - слегка оттолкнул его Нефелин.
Опера началась.
* * *
Система оптических стекол стояла с правой стороны сцены, готовая начать оптическую пляску, чтобы бросить в приемники Республики отражение спектакля. У рампы чернели батареи прожекторов и вытянутые хоботы киноаппаратов.
Между сценой и зрительным залом, в темном провале, усыпанном мохнатыми красными звездами неоновых ламп, тускло блестели серебряные шары электрических пианол и сложные, опутанные блестящими змеями труб, симфонические машины.
В темноте над пюпитром дирижера вычерчивал сложные геометрические фигуры крошечный фиолетовый огонек дирижерской палочки. Оркестровый провал дышал монументальной, беспокойной музыкой.
Сквозь тьму проходили багровые самумы света и, когда неожиданные звуковые контрасты взлетали над оркестром, багровый пожар заливал зрительный зал. По занавесу прокатились световые волны и длинные, похожие на привидения, буквы сплелись в тягостные фразы:
ТЯЖЕЛЫЙ, РАБСКИЙ ТРУД. БЕЗОТРАДНАЯ ЖИЗНЬ, ГОЛОД И НИЩЕТА БЫЛИ УДЕЛОМ МИЛЛИОНОВ, СОЗДАЮЩИХ ЦЕННОСТИ.
Но вот нестерпимо яркий сноп света на мгновение озарил зал. В музыкальных мощных разливах поплыли гневные крики фабричных сирен, багряные клубы пара взлетели вверх, закрывая занавес. В увертюру вступили шумовые инструменты, отбивающие ритм тональными взрывами. В завес ударил розово-солнечный свет киноаппарата, и снизу вверх полилась яростная толпа, потрясая оружием и знаменами.
Робкая мелодия «Интернационала» теперь гремела, точно разгневанный океан, и гром конипульт отбивал ритм. Поверх стремительной и яростной толпы вспыхнула тяжелым шрифтом фраза:
МАРШ ВПЕРЕД, РАБОЧИЕ ОКРАИНЫ!
Мощный пролог внезапно оборвался. Музыка, кино, свет, взрывы, фабричные гудки и грохот металла как бы провалились в бездну.
Павел нашел в темноте руку Нефелина и сказал, приподнимаясь:
– Я боюсь опоздать! Прощай!
Нефелин крепко пожал его руку.
– Возвращайся скорей! - шепотом произнес он.
* * *
полосы света плыли по площади причудливыми световыми тенетами. На углах вспыхивали зеленые огни киосков; над проспектами стояло дрожа электрическое зарево…
Шум, говор, хрипенье автомобильных сирен катились в бетонах площади и убегали вдаль, в шумные проспекты.
Павел заметил на противоположной стороне синие огни, сплетающиеся в широкое слово: «Гараж».
Перебежав площадь, запруженную автомашинами, он остановился перед открытыми воротами гаража, под стеклянным сводом которого стояли ровными рядами приземистые автомобили. Но, к сожалению, Павел не видел свободных машин. Белые эмалевые дощечки с досадной надписью «занято» выстроились над карбюраторами длинной, пропадающей в глубине гаража линией. Очевидно, запасливые граждане абонировали авто для возвращения из театра.
Павел уже повернулся было к выходу, как вдруг из глубины гаража его окликнул женский голос:
– Алло, дружище! Тебе машину?
– Есть свободные? - спросил обрадованный Павел.
– Несколько штук! Но почему-то они в глубине гаража.
Пройдя в гараж, Павел заметил женщину, возившуюся около авто.
– Ну, вот, а я уже думал воспользоваться метрополитеном.
– Безобразие! - сказала женщина, - я подниму этот вопрос в газете. В конце концов, это удивительное легкомыслие: занятые машины поставлены у входа, а над свободными никто даже не потрудился поставить сигнал. Вот уроды-то!
Вскочив в машину, женщина махнула рукой:
– Прощай! Если я забуду написать, сделай это ты!
Автомобиль тихо покатился к выходу.
– Я вылетаю сейчас! - крикнул Павел вдогонку.
– А! Ну, ладно! Прощай!
– Прощай!
Наполнив из автомата баки бензином, Павел вывел машину в широкий асфальтированный проход гаража.
5Ангарская гидростанция, построенная по плану второй пятилетки, превосходит своей мощностью Днепрострой в 12 раз. Энергия дешевле днепровской в три раза.
6Здесь для товарищей, не имеющих возможности ознакомиться с газетами того времени, мы сообщаем что Стельмах говорит о подготовительных работах первого полета на Луну в межпланетном снаряде С1. Между прочим, в своих объяснениях он проявляет чрезвычайную скромность. Правда, принцип взлета действительно не отличался новизной. Но здесь впервые были применены в качестве двигателей аккумуляторы с солнечной энергией. С1 вылетел из Ленинграда, управляемый Стельмахом и Феликсом, но в силу стечения неблагоприятных обстоятельств, упал в Магнитогорске.